Прошлое прахом пустили по ветру,
день не привыкнет к собственному лицу,
время катится вечно под гору,
а солнце катится по кольцу.
В эту пору земля — только забава,
привязь для бестолковых тел.
Изошла на зелень былая слава,
и орел неправильный надоел.
26.08.1997

* * *
И виден мир, что сладко так зачах,
трава растет на теплых кирпичах,
и лошади на площадях.
Не опускаются в такие времена,
но в них минута каждая от сна
для одинокой жизни рождена
и никогда не сложится в поток.
Дома глядят углами на восток
и оберегают каждый колосок.
Поскольку в то, что будет новый год,
вожди играть устали и народ —
год как-то незаконно настает.
8.08.1997

* * *
Это как речь, чтобы кормить воду,
как молчание, чтобы кормить воздух,
как прошлое, чтобы кормить землю,
а потом расскажут мне, чем накормить огонь.
Но я спотыкаюсь о свои глаза по утрам,
я живу дома — не по домам,
не служу въяве, я раб тайком.
Пустота объясняется пустяком.
3.08.1997

* * *
Прекрасней птицы будет сон,
но кто заснул, а кто остыл,
своих не вспоминая сил,
потоком тихим отнесен
в края разумные светил.
И наступает вечный час,
покой недлящихся времен,
его глаза со всех сторон,
но он не замечает нас,
он для нетленных сотворен.
Ни кольца розовой змеи,
ни век отдавшей нас земли,
ни холод вскрывшихся морей
не будут никогда сильней,
чем тяга верных якорей.
Такая памятка дана,
изданье древнего древней,
его держаться, как корней, —
беречься. Дальше мгла одна,
и люди следуют за ней.
7.08.1997

ПАМЯТИ БАГИРЫ
Не балуя слова,
отбрасывая тень
в глухие закоулки —
проходит день за днем
сквозь форточки и двери,
и трещины ползут
по хрупкому молчанью.
Осенний воздух скрыт
подвохом в жарких складках
июля. Узнаешь
нерадостные вести,
которым шелуха
любая новость. Внове
шум тростника — безмолвью,
дождю — железный скрежет,
дневные тени — снам.
Но больше не разделят
особые из многих
год, как краюху хлеба,
и солью не посыплют
его холмы и дыры.
Встревая в цепь пораньше,
угаданные знают
все сроки на веку.
А здесь места толкуют
и так, и сяк, лозинкой
отметив лоскуток
постройке или грядкам —
что раньше отзовется
в немом ядре земли.
Но я учить не буду
чужих домов условность,
механику квартир.
Там новое тоскливо,
там прежнее забыто,
там старое помянут
и сберегут глаза
лишь куколки, машинки,
колесики, пружины,
воск, краски, иглы, пламя,
как будто плоть и кровь —
лелеют их владельцы.
И нежат, и хранят
священную игрушку,
и слабыми руками
руки тормошат.
10-28.07.1997

* * *
На крыльях мертвые
парят над городом,
им тихий ветер
колышет бороды,
а по дорогам
канавы, надолбы —
там прячет житель,
как за оградою,
свой страх и праведность
на годы долгие,
он крепко помнит,
что спрятать надо бы
себя — подальше,
в утробу плотную,
стручком, личинкою —
на зиму долгую,
на лето краткое,
на осень мокрую,
на черный час —
к Христову дню.
Ведь идет мужик с топорами,
он идет таяся, дворами,
топором звенит о топор
и поет: разбой да разор.
28.07.1997

* * *
Даже не смертью, мимоидущие,
даже не смертью — они оставляют себе
тлен ее, оставляют рубаху свою,
ближнее к телу — станут они.
Они позабыли родивших, рожденных,
зубами скрипят: в поте лица, в поте лица,
попались, попались...
Бродят в низине реки, делатели,
зова им нет, и слух их мертв,
и в глазах вековая зима,
и плоскость реки молчалива для них.
Они ожидают улова,
они появились пожить и исчезнуть,
исчезнуть, пожить —
поесть и на пищу пойти.
Они ожидают улова
часами, годами — на лесе
они или рыба?
Но именно их, потому что
дома их пусты,
но именно их, потому что
их слух до сих пор безразличен и чист,
но именно их позовут,
и спасут, и покажут им.
Только б они захотели.
28.08.1997

* * *
Артуру Медведеву
Мы в июле себе подготовим декабрь,
мы — тоска, мы остатки тоски
по Азии строгой.
Что есть сил мы сжимаем века,
но пружина ржавеет от мертвой воды.
Мы ступаем безвидной дорогой.
И заколками годы в прическе души мировой,
эти годы — отмычки, незаметные сторожа.
Мы глупее разумных дев,
их глиняных плошек —
пламени в нас, как и масла...
За рубашку не купишь ножа.
Наша кожа остатки букв растеряла
в каменном поле,
семена легли при дороге —
что же еще заключить из последних событий,
из предпоследних времен?
Побарахтавшись в вечно текущей реке,
мы уселись за чечевицу,
промолвив, что все уже было,
все было, все было...
18.08.1997

* * *
Чья душа исправления ищет в теле моем?
Почему на закат не спеша мы идем,
и тропинка проложена почему на закат,
и звери стреножены, и нас они не съедят?
Там дядька мой, ждет-пождет богатства в лесу,
но закатной тропой и его за добром понесут,
на развод его пустят, на дерево и на грибы,
и кузнец за околицей волосы плавит судьбы.
Отстучит по извивам и нитку остудит в ключе,
нацарапает имя, как будто на новом мече.
12.08.1997

* * *
В конце концов жена найдет себе стеклодува,
сипатого ухореза, и укроется
за его бесстыжим хребтом.
И зима стуже изменит, слова не сдержит,
и лето не кончится, а будет себе и будет
холодить мое влажное скифское брюхо.
Мы поклонимся хворосту и железу,
и огню, послу высокого Бога,
чтобы нам подвязали жилы и сухожилия
подсушили бы, чтобы того, кто кнутом
был из матери выбит — вернуть повитухе в добычу.
12.08.1997

* * *
Я возвращаюсь на имя твое, как на пепелище,
как на запах крови слетаются бесы,
как над грешником собираются слезы.
Мне суждено бродить по изгибам придуманного,
письмена забывать среди шепотов,
затаивших ответ.
Наше разное прошлое умерло,
но вдруг оно вызывает в свою пустоту,
заклинает, ставит в круг, замыкает в чертеж,
именами стреноживает и приказывает,
бормочет квадраты слов, и согласно
каждому из названий я превращаюсь —
из дерева в камень, из камня в звук,
и во что-нибудь там после звука.
Возвращенным становишься,
перебывав всем на свете.
Но имя твое — пепелище, и там
слезы просолили почву. Надел твой свободен
от всходов, от суеты пахаря
и межевых побоищ.
Но мы, быть может, увидим
в играх тленного
большую тишину.
30.03.-8.06.1997

* * *
Во поле ловчий в кулак засвистит,
любимая, будет из камня огонь,
и пусть остановится сердце твое —
к холоду холод, капля ко дну.
Орешник вплел себе ветер в кусты,
носит под сердцем его, а ты
свою принесешь этой ночью смерть —
вспомни, тоже ведь ангел она,
озябла возле тебя и теперь
руки согреет в тебе, отдающей
что-то впервые — во веки веков.
30.08.1997

* * *
Снится ей пожилой англичанин
непроходимыми зверем ночами,
и шелестит чешуей по шее
хвост позабытой навеки тени.
В небе парит перевернутый голубь,
слуга англичанина моет колбы,
во сне потихоньку сыреют стены,
всему предназначен конец мгновенный.
Она не запомнит разбойное пламя,
зеленый плащ, или ворона в раме,
или кошачьей луны испытанья,
или монету в своем кармане.
Только пройдет по пустым переулкам,
душу отправив за голосом гулким.
Но голос заткнется, память свихнется,
она за дверью моей проснется.
26.08.1997

ЛАМПА

1.
Лампа — глаза на нее не сузятся.
Во мраке мирок, и ты лампе союзница,
лампочка с головою утицы,
ладишься в хлыстовские богородицы.
Только кружения нет ни на пяточку,
дружба над кружкой, а прежнее — в форточку.
Ночь застеклили — вот приключение.
Ночью в постели с тобой приказание.
Спрошено наказание долгое,
и это, наверное, самое малое.
12.09.1997

2.
Длиннохвостая лампа горит над рекой,
висит вместо звезд над горькой водой.
Воздух горелый во тьме обнажил
дыры остывших светил.
Закаленный волос танцует в стекле
и многое значит во мгле, и в числе
воздушных сокровищ рассыпан и скрыт,
недавшийся клад в малый шарик отлит.
Отправленный смерти серебряный лом
таится, горит и дрожит за стеклом.
22.09.1997

* * *
Никто ничего не вспомнит — память глупа,
время остывает, не успев пронестись,
ожидание имеет прок в тот же день, когда
услышано слово. Но позже — пустое ждать.
Не придумать, чем пять чувств заменить,
что на что обменять, чтобы остаться навек.
Ничего не закончить, не угадать, — так
и было задумано. Птицы мудро молчат.
И рот тоскует по вкусу земли.
12.08.1997