Вариант этой статьи, опубликованный в «Московском журнале» (1999, № 10), был подвергнут значительным сокращениям и редакционной правке, в результате чего смысл текста оказался весьма далек от авторского замысла.

Изрядный пушкинский диктат лежит на восприятии потомками истории первой половины царствования Государя Николая Павловича. Пристрастным, поверхностным и часто злобным взглядом, увековеченным силой литературного гения, заставил наш национальный поэт смотреть на эту сложную эпоху и её героев поколения, по крайней мере, русской интеллигенции. Оправданные в собственных глазах пушкинскими обидами и претензиями, наши либералы канонизировали некий мрачный лубок, вполне уверенно запечатлённый фразой почти забытой теперь Лидии Гинзбург: «При Николае I ... люди правительственного аппарата подразделялись на мерзавцев, полумерзавцев и полупорядочных».1

Похожие характеристики сопровождают довольно часто в литературе героя нашего очерка, министра народного просвещения, президента Академии наук графа Сергия Семёновича Уварова (1786 – 1855). Пушкин действительно снабдил этого человека, интеллектуала и сановника, скверными ярлыками, о которых безо всякого теперешнего опьянения хрестоматиями и юбилеями написал в 1898 г. Владимир Соловьёв: «... Недостойных личных выходок, ... вовсе чуждых поэтического вдохновения, а иногда представлявших злоупотребления поэзией, у Пушкина, к несчастию, было слишком много даже и в последние его годы. Одна из них создала скрытую причину враждебного действия, приведшего поэта к окончательной катастрофе. Это – известное стихотворение «На выздоровление Лукулла», очень яркое и сильное по форме, но по смыслу представлявшее лишь грубое личное злословие на тогдашнего министра народного просвещения Уварова. ... В публичной своей деятельности Уваров имел большие заслуги: изо всех русских министров народного просвещения он был, без сомнения, самый просвещенны и даровитый, и деятельность его – самая плодотворная. Для серьёзной сатиры, внушаемой интересом общественным, Уваров не давал повода, и, в самом деле, Пушкин обличает только частный характер министра, и его обличение представляет собой скорее пасквиль, нежели сатиру».2 Интересно, что в злословии на уваровский счёт Пушкин сблизился со своим недругом Гречем, но если у первого причиной неприязни стали по странным обстоятельствам сохранившиеся в памяти остатки боярского местничества, которые в достаточном количестве разбросаны в письмах, дневниках, стихах, наконец, - то второй «вдохновлялся» презрением иностранца, потомка немцев, вызванных некогда учить наших бояр «благородству». В сущности, обоим претил «воспитанный» аристократизм Уварова.

С.С. Уваров родился в семье одного из адъютантов кн. Потёмкина и Екатерины II – «Сеньки-бандуриста». Сплетней по поводу этого прозвища мы вновь обязаны Пушкину. Причём, не очень ясно, пущена ли она в ответ на обмолвку Уварова о том, что Ганнибал «был продан за бутылку рома», или уваровская сплетня спровоцирована пушкинской. Во всяком случае, перебранка, обыкновенная для времён «Арзамаса», куда оба входили – министр под именем «Старушки», поэт – «Сверчка», - в 1830-х годах стала роковой для «Сверчка»...

Двух лет отроду Уваров остался без отца и жил в доме князей Куракиных, родни по материнской линии. Наставником его юности был аббат Манген, бежавший от французской революции и склонный излишне превозносить образ жизни знати до этой катастрофы. Видимо он привил воспитаннику несколько идеализированное представление о правящем сословии старого света и очевидное желание превратиться, по крайней мере самому, из русского «служилого по отечеству» в европейского аристократа. Желание непраздное, поскольку лишь 18 февраля 1762 года русские дворяне волею императора Петра III сделались свободными по своему желанию служить или не служить, то есть получили сословный суверенитет, подобный тому, которым пользовались европейские дворяне со времён средневековья. Чтобы не выглядеть самозванцами в европейском аристократическом «интернационале», русским следовало приобрести взамен генетической вольности воспитанную. Частным порядком учили их этому нанятые немцы – учителя домашние и Шляхетского корпуса. Но ещё настойчивее встал этот вопрос тогда, когда террор и наполеоновские войны значительно сократили число и качество европейской знати. В каком-то смысле европейские и русские аристократы оказались в равном положении – одни реставрировали, а другие воспитывали в себе сословное величие. Уваров, как нам представляется, положил на дело «воспитания элиты»" жизнь.

Идеи неотъемлемости европейского первородства России (прообраз «народности» знаменитой уваровской триады) и гордость за отечество были впитаны будущим министром просвещения на лекциях А.-Л. Щлецера в Геттингене. Август-Людвиг Шлецер, как и Г.Ф. Миллер, автор «Сибирской истории», несправедливо «раскритикованный» мало что смыслившим в истории М.В. Ломоносовым, принадлежал к интересной плеяде немецких интеллектуалов-гуманитариев, из любви к истине на рубеже XVIII – XIX вв. отстаивавших величие русской истории и русского имени перед лицом европейской науки. Возрожденческим легендам о «сарматизме», «скифстве», прочем варварстве Руси, закреплённым в польских хрониках, любезным сердцу «профессора химии» Ломоносова, эти германцы противопоставили вновь открытые ими подлинные русские летописи, документы древнейшей истории нашей страны.

С 1805 г. Уваров приступил к служению на дипломатическом поприще. Он впервые попал в Италию, некоторые области которой позднее много значили для истории его души. В 1806 он в Вене, одновременно баловень салонов – и вдумчивый исследователь античной и немецкой литературы. Здесь он познакомился с одним из столпов того мира, которым научил его восхищаться аббат Манген – принцем де Линем. Эта встреча сколь восхитила, столь и разочаровала Уварова, ведь помимо блеска и остроумия, обнаружилось, что часто остроумие направлено против небес, а блеск мало обращает внимание на судьбы страны и народа. Позднее Уваров предпочитал мнения об аристократии людей выдающихся, но не знатных – например, наполеоновского друга-врага, корсиканца Поццо ди Борго.

В конце 1809 г. наш герой был назначен секретарём посольства в Париже. В 1810 он издал по-французски «Проект азиатской академии». В этой книге излагались мысли по поводу осуществления Россией миссии крайнего европейского рубежа в Азии, что должно было поднять уровень знаний о Востоке в среде наших соотечественников – и побудить их знакомить азиатскую знать с европейской наукой и цивилизацией. Много позднее эти идеи легли в основу системы образования в Казанском университете. Но и в 1810 г. они не остались без внимания – Наполеон, великая княгиня Екатерина Павловна, Гёте, Шлегель сочувственно откликнулись мыслям Уварова. Властитель дум консервативной Европы, сардинский посол в Петербурге граф Жозеф де Местр написал обширную рецензию на «Проект», а в частном письме благословил Уварова вступить на благородный путь «мировой реакции» такими словами: «Начало цивилизации вашей страны совпало, к несчастью, с самой постыдной эпохой человеческого духа. Отсюда и произошло то, что некоторые из ваших соотечественников стали невразумительно бормотать богохульства и что вообще вся система цивилизации оказалась сдвинутой со своих естественных основ. Вы призваны выполнить прекрасную миссию, и, я надеюсь, вы её выполните, провозглашая во всеуслышание добрые старые принципы и способствуя всеми силами внедрению в русских отвращения к преступным сумасбродствам прошлого века».3 В конце концов Уваров по всем своим интересам должен был примкнуть именно к этому лагерю. Идея реакции хороша тем, что уже по определению она рождается как противодействие насаждению в обществе отвлеченных «понятий», никак не связанных с традицией. Реакция противопоставляет знание и опыт нации, её индивидуальное лицо – новшествам, основанным на голых умозрениях и унификации народов по единому образцу.

Имея целью показать Уварова скорее мыслителем, чем администратором, мы лишь вкратце коснёмся последующих эпизодов его биографии. В 1811 г. он женился на дочери гр. Алексея Кирилловича Разумовского, Екатерине Алексеевне. Выбранный, по словам биографа Разумовских, как «резко отличавшийся умом, познаниями и строгим взглядом на жизнь от окружавшей его золотой петербургской молодёжи. Вскоре после свадьбы Уваров назначен был попечителем с.-петербургского (учебного) округа».4 Конечно, родство с министром народного просвещения А.К. Разумовским, сказочным богачом, - и пользование этим для карьеры и обогащения собственного неизменно ставилось в вину Уварову. Это было, но было и то, что при всех слабостях своих Разумовский являл собою тот тип аристократа, который воспитывал в себе Уваров. Когда-то тот же Шлецер, научивший Уварова любви к отечеству, руководил воспитанием гр. Разумовского. Последний, образованнейший вельможа, владелец огромной библиотеки раритетов, давшей позднее начало библиотекам Перовских, гр. А.К. Толстого, внука Разумовского, Уваровых, человек, о котором современник заметил: «Из познаний своих он делал то употребление, что из богатства: он наслаждался им без всякой пользы для других...»5 – такой человек не мог не заинтересовать Уварова. Тем более, оба, тесть и зять, были участниками переписки с де Местром...

Высокий пост не ставил преград в отношениях со старыми друзьями, тем более общество «Арзамас» как никакое другое послужило к формированию современного русского литературного языка, чему участником был и Уваров. В 1812 г. он издал по-французски «Исследование об Элевзинских таинствах», работу, неизменно с уважением упоминаемую в трудах европейских античников и мистиков XIX в. Немецкое сочинение о Нонне Панопольском, последнем великом эпическом поэте античного мира, поставившем себя на служение Христианству, посвящённое Гёте, вызвало восторг последнего.6 Они сделались друзьями (как то было с В. фон Гумбольдтом, мадам де Сталь, прочими светилами интеллектуальной Европы). В 1820 Уваров вместе с К.Н. Батюшковым издал книгу об античной антологии. Эти два имени связаны мистически – предков обоих император Пётр III назначил в караул к заточённому в Шлиссельбурге свергнутому во младенчестве императору Иоанну Антоновичу. К.Н. Батюшков посвятил Уварову стихи, заканчивавшиеся так:

Ему легко: он награждён,

Благословен, взлелеян Фебом:

Под сумрачным родился небом,

Но будто в Аттике рождён.

В 1818 г. Уваров назначен президентом Академии наук. Успешное продвижение по службе вовсе не означает, что он был беспринципным карьеристом – 19 июня 1821 г. он по собственному прошению уволен с должности попечителя Санкт-Петербургского учебного округа. Причина – несогласие с идеологией, исповедуемой в петербургском университете и Библейском обществе группой Рунича – приверженца одновременно религиозного безразличия и доктрин отвлечённой (масонской) мистики.

В июле того же года Уваров стал директором департамента мануфактур и внутренней торговли, оставив за собой пост в Академии наук. За это время, вновь поправив финансовые дела, он пишет исследования о догомеровском периоде истории и о греческих трагиках. Воцарение Государя императора Николая Павловича служит к перемене участи Уваров.

Государь с семьёй присутствует 20 декабря 1826 г. на праздновании столетия Академии наук, где Уваров произнёс речь, в которой уподобил Николая I Петру Великому – аналогия, ставшая позднее классической, благодаря Пушкину. 20 марта 1833 г. указом, данным Правительствующему Сенату, высочайше повелено президенту Академии наук вступить в управление министерством народного просвещения. На этом посту Уваров прослужил 16 лет, создав систему образования, которая, по мнению некоторых исследователей, существует в России отчасти до сих пор.

* * *

Одновременно с назначением на высокий пост, Уваров опубликовал два документа, в которых изложил своё понимание современного ему мира и принципы, коими намерен был руководствоваться в служении.

Первый документ – речь «О Гёте», произнесённая через два дня после министерского назначения в Академии наук. Здесь, «сравнивая мир политический с умственным», Уваров выступил апологетом аристократии и самодержавия, воплощением которых в литературе считал Гёте. «Он постоянно оставался аристократом в правилах своих, - говорил о Гёте министр, - явно обнаруживал гордое презрение к торжествующим мнениям черни. <...> Германия в сем знаменитом муже утратила единственного и последнего из своих повелителей в области словесности..., но повелителя решительно неконституционного (как интересно теперь читать это слово в положительном контексте! – Ю.С.), не любившего слышать о литературной хартии, и который, подвизаясь сам в умственных делах многочисленных подданных своих, был выше народного владычества в словесности и науках».7 Словно опускаясь до полемики с пушкинским окружением, считавшим себя «литературной аристократией», Уваров отмечал безрадостную картину упадка этого сословия как в литературе, так и в жизни: «В большей части Европы, кажется, век аристократии литературной уже проходит; в словесности власть единого таланта или немногих слабеет; наступает эпоха, которую один умный писатель верно изобразил названием эпохи безымянной».8 То, что в России эта эпоха наступила лишь через сто лет – несомненная заслуга Уварова, вовремя позаботившегося о «подмораживании».

Второй документ – знаменитая уваровская триада «Православие. Самодержавие. Народность», увидевшая свет (по инициативе Государя) в виде директивы министра, опубликованной в I-м томе Журнала министерства народного просвещения за 1834 год. Десять лет спустя Уваров писал об этом: «Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий (один из главных образов интеллектуального противника – Ю.С.), в виду печальных явлений, окружавших нас со всех сторон, надлежало укрепить отечество на твёрдых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; найти начала, составляющие отличительный характер России и ей исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки её народности и на них укрепить якорь нашего спасения».9 Приглядимся теперь внимательнее к тому, что можно назвать русской идеей графа Уварова.

С течением времени Уваров выработал достаточно интересный взгляд на исторический процесс. Смысл его вполне убедительно изложила автор подробнейшей на сегодняшний день, но, увы, необратимо испорченной американизмом, монографии «Граф Сергей Семёнович Уваров и его время» (1984, рус. изд.: СПб., 1999) Цинтия Х. Виттекер: «... Он воспринял идею историков о том, что каждое государство в рамках цивилизации наделено индивидуальным национальным духом... и что каждое идёт вперёд с собственной скоростью: «Государства имеют свои эпохи возрождения, своё младенчество, свою юность, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость». В ходе развития каждое государство сохраняет собственную «физиономию» – результат особенностей народной среды, обычаев, общественных институтов и контактов с другими народами, что и делает его единой нацией».10 Здесь любопытны, во-первых, декларированный Уваровым историзм – опыт исследования истории человечества, выставленный в противовес «разрушительным понятиям», сотворившим в конце концов, вслед за «неистовыми сатурналиями XVIII века», кодекс «либеральных ценностей», именем которого добивают теперь исторический мир. Во-вторых же, несомненно сходство руководящей идеи Уварова с византизмом К.Н. Леонтьева. Отсюда ещё одно замечание – значит, уваровский «прогресс», весьма тривиально, в духе как раз «либеральных ценностей», истолкованный Ц.Х. Виттекер, будет, безусловно, ближе леонтьевскому "развитию", которое представляет собой «постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенную индивидуализацию, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой – от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений. <...> Всё вначале просто, потом сложно, потом вторично упрощается, сперва уравниваясь и смешиваясь внутренне, а потом ещё более упрощаясь отпадением частей и общим разложением...»11 Как видим, такое развитие весьма далеко от линейной однообразности «поступательного движения человечества», которое представлено словом «прогресс» сейчас. То, что Уваров исповедовал взгляды, схожие с леонтьевскими, даже может считаться их основоположником в России, говорит весьма красноречивый отрывок из его книги «Рим и Венеция в 1843-м году»: «... Триест. Он – соперник Венеции, и юный купеческий город, наконец, поглотит древний град аристократов, которому и в отношении эстетическом угрожает жребий – лишиться своей самобытности: когда полосы железной дороги будут доставлять путешественников к крыльцу таможни, тень старого Дандоло перестанет носиться над Венецией, и льву св. Марка придётся только низойти со своего столба. Кофейня Флориана заведёт отношения с кофейнями Милана, Лондона, Парижа, и сплавление свершится: странная, роковая льгота новейшего духа! – сглаживать противоположности, сближать нравы и расстояния, подчиняя тому же уровню людей и вещи, и начиная сызнова историю Европы, доведённую до простейшего выражения. Железные дороги, паровая машина докончат дело понятий, и, более их могущественные, прогонят самое образование под Каудинскую дыбу успеха вещественного».12 Образность гуманитария в этой картине «смертного упрощения» ничуть не уступает патологоанатомической образности леонтьевских иллюстраций на ту же тему. Но более того – не слышатся ли в словах Уварова ещё и знаменитые в 1919 г. слова Поля Валери: «Мы, цивилизации, - мы знаем теперь, что мы смертны?»13

И ещё немного о книге Ц.Х. Виттекер. Американская исследовательница настойчиво и, как нам кажется, совершенно безосновательно, именует гр. Уварова «историческим оптимистом».14 Мы привели достаточно примеров как раз обратных этому утверждению. Консерватору свойственно соблюдать неизменным порядок вещей, особенно тогда, когда этот порядок соответствует его идеалам. В его руках даже реформы служат делу охранительства. Кроме того, в исторической ситуации, воспитавшей Уварова, понятие «оптимизм» в политике имело совершенно определённое воплощение, о котором писал Анатоль Франс: «Робеспьер был оптимист и верил в добродетель. Государственные люди, обладающие характером подобного рода, приносят всяческое зло, на какое они способны. ... Когда хотят сделать людей добрыми и мудрыми, терпимыми и благородными, то неизбежно приходят к желанию убить их всех».15 Для Уварова те основы, на которых стоял современный ему русский миропорядок, были итогом долгого исторического пути – не только России, а вообще исторического Православия. Может быть, как раз осознанию итоговости триады «Православие. Самодержавие. Народность» и хотел подчинить министр систему образования, прежде всего – аристократического. Своим девизом он выявил и подчеркнул те достижения русской истории, после которых она приобретает характер охранительный или, как произошло позднее, разрушительный (саморазрушительный).

«Православие. Самодержавие. Народность», - авторство этой триады в равной мере принадлежит Государю Николаю Павловичу и его министру. Избрание для девиза царствования модной среди мистиков формы неслучайно. К тому времени другая триада, вышедшая из круга масонской ложи «Девяти сестёр», уже около пятидесяти лет была начертана на знамёнах революции, под которой в традиционной России понимали не что иное, как земное претворение метафизического хаоса. Мы разумеем триаду «Свобода. Равенство. Братство».16 Как всегда реакция в ответ на агрессию отвлечённого умозрения предложила исторически обоснованную формулу, практически доказав узурпацию мистиками самой формы триады, для православного связанной с образом Святой Троицы и составом человека, согласно святоотеческой антропологии – «Дух. Душа. Тело».17 Уварову, добавим, было свойственно уподоблять государство человеческому организму.

Уваровская формула была идеей имперской и императорской России. В первом случае речь идёт о том, что наше отечество ещё при своём основании унаследовало имперски оформленную территорию. Как писал историк Н.И. Ульянов, «многочисленные смены империй, захватывающих неизменно одно и то же пространство, образовали на Востоке Европы своего рода имперскую пойму».18 Это, так сказать, «телесное» наследство было одухотворено иным наследством, Восточной Римской Империи – Православием. «...  Возраст России – это возраст Восточного Христианства на русской земле»,19 - писал через сто лет после Уварова его в каком-то смысле продолжатель, П.П. Муратов. Случилось так, что сама Империя Востока отождествилась с Россией, получив определенную завершенность в Империи Николая I.

Но Россия была именно императорской. Знаменитый наш дипломат, кн. А.М. Горчаков, вспоминал: «Знаете одну из особенностей моей деятельности как дипломата? Я первый в своих депешах стал употреблять выражение «Государь и Россия». До меня не существовало для Европы другого понятия по отношению к нашему отечеству, как только «Император»».20 Таким образом, европейское равноправие России исторически связано с самодержавием... Посмотрим внимательно, всё же, на каждую составную уваровской триады.

* * *

На первый взгляд странно звучит декларация Православия как отстаиваемой властью ценности в Православной Империи, которой была Россия в I-ой половине XIX в. Но знание о духовной обстановке царствования Государя Александра Павловича разъясняет эту странность. В те годы иной раз само существование Православия для некоторых сословий ставилось под вопрос. Уже в 1830 один русский аристократ, воспитанный в духе «дней александровых», размышлял в письме: «Мы не греки и не римляне, а, вероятно, христиане, следовательно, по правилам протестантизма ближе к нему, нежели к греческому Православию».21 При этом «третье сословие», купцы и крестьяне, весьма увлекалось сектантством: хлыстовством, скопчеством, некоторыми западными течениями, уходило в раскол. По выражению Огюста Виата: «Русская Православная Церковь переживает глубокий кризис: раскольничество в деревнях, иллюминизм – в салонах».22

Ряд акций государственной власти существенно подрывал основы веры предков на нашей земле. Это связано было с деятельностью кн. А.Н. Голицына, создавшего в 1817 г. министерство духовных дел и народного просвещения (одного из предшественников Уварова). Кн. Голицын сосредоточил в своих руках «власть церковную (Синод), административную (министерство) и идеологическую (Библейское общество)».23 Для О. Виата, биографа Жозефа де Местра, несомненно, что деятельность библейских обществ не только в России, но и по всей Европе инспирирована иллюминатами.24 О том же писал Государю в 1824-м году адмирал А.С. Шишков, тогдашний министр народного просвещения, в записке «О злых действиях тайных обществ, выдумавших библейское общество в Европе и неусыпно чрез оное всё к своей цели направляющих».25 Библейское общество наводнило Россию мистической литературой масонско-протестантского происхождения.26 Во власти Голицына находились высшие и средние школы, в которых тоже довольно активно пропагандировались идеи подобной мистики – часто просто из желания угодить начальству. Сектантство и раскол «народной среды» находили понимание и поддержку в лице государева министра, считавшего русское Православие средоточием «фанатизма, религиозной нетерпимости и мёртвого благочестия обряда и внешней формы», чуждыми Духу Христову.

Уваров, глава Петербургского учебного округа, столкнулся тогда с компанией из Петербургского университета, возглавляемой Руничем. Определённым образом принципиальность Уварова отреагировала на противный традициям страны и веры порядок вещей. Он, в передаче Г.Г. Шпета, охарактеризовал своих оппонентов: «... Называя их врагами всякого положительного порядка и друзьями тьмы..., он прямо перечисляет роли, в которых они выступают: хладнокровных фанатиков, которые периодически бывают экзорцистами, иллюминатами, квакерами, масонами, ланкастерцами, методистами, - всё, что угодно, только не люди и не граждане».27 Тогда же Уваров подал в отставку.

Когда пришло время Государя Николая Павловича, «донкихота самодержавия»28 (по выражению А.Ф. Тютчевой), Уваров, «Дон-Кихот отживавшей правительственной интеллигенции»,29 как писал о нём Г.Г. Шпет, предпринял попытку возрождения и защиты исторических начал, прежде всего Православия, в аристократической среде и других сословиях. Декларируя в 1834 году принципы своего министерства и, одновременно, «национальную идею» царствования, Уваров говорил: «Без любви к вере предков народ, как и частный человек, должен погибнуть. Русский, преданный отечеству, столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего Православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова».30 Ниже Уваров отмечал противостояние положительным историческим началам сил, носивших «отпечаток либеральных и мистических идей», равнозначных в его понимании: «... Мистических потому, что выражение – Православие, довольно ясно обнаружило стремление министерства ко всему положительному в отношении к предметам христианского верования и удаление от всех мечтательных призраков, слишком часто помрачавших чистоту священных преданий Церкви».31

Но православность самого Уварова часто вызывала скепсис его противников – эстетство, учёность и тому подобные черты характера мало вязались в их глазах с приверженностью вере предков. Между тем, ряд фактов говорит об обратном. Мы неоднократно обращали внимание на идею восстановления аристократии, владевшую Уваровым. К этому относится и преодоление неоязычества XVIII в. Как историк и филолог, Уваров обратился к опыту построения Православного Царства в Византии. Увлечение Нонном Панопольским, сложившим свой талант перед христианским олтарем, наводит на мысль, что Уварова не могло не волновать изначальное художественное совершенство, сообщённое христианству. Кроме того, личность героя исследования воплощала главный принцип, положенный министром-интеллектуалом в основу «философии словесности»: «... Собственно говоря, только две литературы, как и два только разряда идей и две цивилизации: - цивилизация до Христа и новая цивилизация после Христа».32 К этому стоит вспомнить две диссертации, подготовленные Уваровым к защите на закате жизни (одну он защитил в Дерптском университете, докторскую защитить помешала смерть). Обе были посвящены управлению Империей в Византии. Времена и персонажи IV в., века установления Христианской Империи, видимо, интересовали Уварова как раз потому, что заметная часть европейской аристократии – родовой и аристократии духа – оказалась в XVIII в. сродни новым язычникам, отчего изучение опыта обращения сословия ко Христу было необходимостью нового времени.

Уваров понимал (в его время это большая редкость) красоту духовной литературы Московской Руси, что видно из его записки 1832 г., предварявшей публикацию речи митрополита, будущего Патриарха и священномученика, Гермогена на коронации Василия Шуйского 1 июля 1606 г. Литературные достоинства речи святителя Уваров смело сравнивает с лучшими достижениями европейской культуры того времени и пишет: «Предоставляем любителям всего отечественного обратить внимание на сей феномен истории и словесности нашей и исследовать, каким образом мог наш язык перейти от гибких, правильных, ясных, истинно русских форм духовного нашего красноречия в начале 17-го века до однообразной надутости Феофана (Прокоповича – Ю.С.) и его современников? – и как, наконец, Ломоносов вторично открыл источник жизни в мёртвой пустыне русского слова?»33 Интересно то, что Уваров здесь на сто лет опередил мысли об украинизации русского языка и культуры по 2-й половине XVII века, высказанные знаменитейшим нашим филологом кн. Н.С. Трубецким.

Непосредственная администраторская деятельность тоже особым образом была посвящена воспитанию православных начал. Академик С.Ф. Платонов писал о характере системы образования, построенной Уваровым: «По мысли министра народного просвещения..., среднее образование, даваемое гимназиями, должно было составлять удел лишь высших сословий и предназначалось для детей дворян и чиновников. Оно было сделано «классическим», чтобы «основать новейшее русское образование твёрже и глубже на древней образованности той нации, от которой Россия получила и святое учение веры, и первые начатки своего просвещения» (т.е. Византии)».34 Любопытно, что для европейских консерваторов, де Местра, Наполеона и др., критиковавших это нововведение Уварова ещё в 1810-х годах, греческий представлялся «языком демократии»35 – таким образом, они совершенно игнорировали византийский период истории этого языка (хотя, к слову, Наполеон был хорошо знаком с пандектами Юстиниана и положил их в основу своего кодекса – тоже своеобразный византизм). Элитарный характер образования немаловажен и оправдан – когда всю нацию, игнорируя сословия, попытались в 80-е годы XIX в. воспитать в «классическом духе», вышла, в общем, трагедия, описанная В.В. Розановым в книге «Сумерки просвещения».

Ещё более интересным кажется положение, высказанное Уваровым задолго до того, как И.В. Киреевский предложил класть в основу научного знания святоотеческое наследие. Уваров, характеризуя средневековое мировоззрение, писал: «... Христианский спиритуализм разовьётся в свою очередь в полную систему, и отцы Церкви положат основу науке, из которой истекли все новые философские, - науке непонятной, часто оскорбляемой, и которая между тем представляет самое обширное применение ума человеческого к разрушению приводящих в трепет вопросов».36 Здесь историзм реакционера оказался точнее и оперативнее славянофильского умозрения.

* * *

Итак, вслед за Православием в уваровской триаде поставлено самодержавие. Вернее сказать, что применительно к государственному устройству ничто иное не может так соответствовать Православию, как самодержавие. Достаточно вспомнить Последование в Неделю Православия, где сказано: «Помышляющим, яко православнии Государи возводятся на престолы не по особливому о них Божию благоволению, и при помазании дарования Святаго Духа к прохождению великаго сего звания в них не изливается..., анафема».37 С исторической точки зрения это представляет собою, среди прочего, должную альтернативу принципу «общественного договора», столь модному во времена Уварова – и не подлежащему сомнению в современных политических системах. Что здесь наиболее приемлемо было для России, полагаем, понятно. Опровергая взгляды на самодержавие А.С. Хомякова – не углубляясь в детали, скажем, что славянофильство (национализм), коего он был ярчайшей фигурой, на взгляд властей, современников этого движения, наш, наконец, не что иное, как окрашенная в национальные цвета форма либерализма, проявившая себя во времена «весны народов», революции 1848 г., когда Ф.И. Тютчев заметил, что национализм – «маскарадный костюм для Революции»38 – священник П.А. Флоренский в 1916 г. весьма точно и кратко сформулировал понимание места самодержавия в православном русском сознании: «... В сознании русского народа самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт, - милость Божия, а не человеческая условность, так что самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих ввиду общественную или государственную пользу».39 Запомним окончание фразы – ниже оно поможет нам глубже понять мотивы отставки гр. Уварова в эпоху 1848 г.

Не будучи богословом, Уваров оформил лишь систему политических доводов в пользу самодержавия, но сама постановка этого принципа в зависимость от Православия говорит о подразумеваемом министром сакральном смысле такого державного порядка. «Самодержавие, - писал он, - составляет главное условие политического существование России. Русский колосс упирается на нём, как на краеугольном камне своего величия».40 Уваров подчёркивал реставрационный, после обстоятельств XVIII в., момент в провозглашении этого принципа: «... Министерство, провозглашая самодержавие, заявило твёрдое намерение возвращаться прямым путём к русскому монархическому началу во всём его объёме...»41 Реставрационный момент присутствует вообще во всей системе государственного устройства России времён Государя Николая Павловича, причём даже теперешние недруги, знакомые с этой системой, не отказывают ей в статусе «правового государства» (А. Безансон).

Между тем, в основе правового устройства страны лежал интереснейший принцип: гр. М.М. Сперанскому Государь поручил собрать все законы, изданные с 1649 г., а потом составить из них систематический свод. Царь не желал «сочинения новых законов», приказав «собрать вполне и привести в порядок те, которые уже существуют».42 Труд был завершён лишь к 1883 г., но 200-летний правовой опыт самодержавия оказался не только востребован, но весьма продуктивен как правило жизни в Империи.

В зависимости от самодержавия находилась и причина возникновения русской аристократии – чины. Несмотря на «дворянскую вольность», русская аристократия в своей основе отличалась от западноевропейской. Поццо ди Борго, в каком-то смысле наставник Уварова в делах политических, повторял ему: «... Что такое рыцарство, не участвовавшее в крестовых походах? Едва можно восстановить монархию; аристократия уже не восстановляется».43 Причиной «невосстановляемости» можно считать, видимо, вековой суверенитет знати по отношению к верховной государственной власти. В России же существовало правило, выраженное афоризмом Государя-Мученика Павла Петровича: «Здесь только тот дворянин, с кем я говорю, и до тех пор, пока говорю». О том же писал гр. Уваров в записке на Высочайшее имя в 1847 г.: «В гражданской жизни всех европейских народов отличие определяется и достигается или родом, или богатством, или дарованием. Там... только три пути к высшим слоям общества».44 В России «гражданское значение всех и каждого зависит от степени, которая определяется по усмотрению высшей власти». Иерархическая степень и есть чин. Здесь критерий – служба престолу. Вспоминая литературного кумира своей юности, Уваров продолжает: «Карамзин оставался бы скромным писателем, если бы взор монарший не поставил его в общественном мнении на равную степень с вельможами...»45 Таким образом, чин делает оправданной (спасительной) любую, полезную Царю и отечеству деятельность. В какой-то мере здесь можно увидеть вариант православного богословского понимания царской власти. Ещё в IV в. Евсевий Памфил, «отец христианской истории», выступая перед святым равноапостольным Царём Константином, первым христианским Императором, изложил церковное видение государевой власти: «Он, то есть правитель целого мира, - Слово Божие, проходящее на всём, через всё и во всём видимом и невидимом. От Него-то и через Него заимствует образ верховного царствования сам друг Божий, Василевс (Император) наш, и всем, что на земле подчинено его кормилу, управляет, подражая Всеблагому».46 В таком уподоблении очевиден взгляд на царскую милость, как на Дар Благодати, тем более, что Царю этот Дар сообщается при помазании на царство. Отсюда можно судить, что чин в понимании Уварова должен был стать некоторым показателем благодатности своего носителя, своего рода иконой, как являются иконой царский и священный сан. Это совпадает с учением об Иерархии св. Дионисия Ареопагита: «Иерархия... есть священный чин, знание и деятельность, по возможности уподобляющаяся Божественной красоте, и при озарении, сообщаемом ей свыше, направляющаяся к возможному Богоподражанию».47 Значит, чин, развивая его понимание Уваровым, делает государство и аристократию составными частями Божественного миропорядка, превращает их в священные институты так же, как Дар Благодати, сообщаемый Царю при помазании – и настолько, насколько этот Дар в них отражён. И, вместе с тем, чин уравнивает сословия перед царской милостью – в государственной службе, не в быту. С уничтожением закона о чинах, по мнению Уварова, государева служба утратит «нравственное привлечение», станет бесчестной в глазах дворянства, а иными словами – утратит одухотворённость. В абстрактном, то есть не личном (безличном), не самодержавном государстве – конституционном, демократическом, - где государственные должности в каком-то смысле автономны, не связаны с верховной властью (таковой там нет, ибо существующая сакрально не обусловлена), права работников, наёмников – не пастырей, не власть имеющих – защищены законом. В такой системе «быстро образуется новый разряд людей с особенными понятиями, с особенными предрассудками и мечтами, менее привязанных к правительству, а более занятых собственными выгодами».48 Такое чиновничество – так сказать, человеческая сторона принципа разделения властей. Крайне любопытно историческое обобщение, сделанное Уваровым в этой записке: служба «вся перейдёт в руки так называемых чиновников, составляющих уже у нас многочисленное сословие людей без прошедшего и будущего..., похожих на класс пролетариев, единственных в России представителей неизлечимой язвы нынешнего европейского образования».49 Напрашиваются мысли о весьма специфической «социальной близости»...

Следует сказать ещё об одном моменте, связанном Уваровым с самодержавием. Наполеон, так много значивший для русской истории и культуры, – был современником Уварова, откликался положительно на некоторые его мысли. То, как понимал этого человека Уваров, теперь уже кажется оригинальным, но, вероятно, очень приближенным к верному истолкованию исторического феномена. Дело в том, что знакомство с другом юности Наполеона, а позднее – вдохновителем антинаполеоновской коалиции, русским дипломатом и графом Поццо ди Борго, в определённом смысле позволило Уварову представить личность кумира своего века: «... Поццо, плебей, возникший из одной школы с Наполеоном, был, собственно, мужем власти, питал отвращение к стихии демократической (вспомним характеристику Гёте Уваровым – Ю.С.), а доверие только к постановлениям, крепко утверждённым, и даже охотно облёк бы оные отличительными признаками самодержавия».50 Между тем, идеологические баталии в Европе 1848 года привели к ситуации, в которой пришлось отстаивать принадлежность Наполеона самодержавию. Во Франции времён реставрации (особенно в правление «короля-банкира» Луи-Филиппа) император сделался кумиром левых – читателю достаточно вспомнить соответствующие страницы в «Отверженных» Виктора Гюго. В замечательно острой характеристике этого периода, данной Марком Алдановым, сказано: «На языке ораторов и публицистов той эпохи, теперь вызывающем улыбку, Наполеон назывался «стальным сыном Свободы», «революцией, воплощённой в человеке», «молнией, сокрушившей старый мир» и т.д. <...> Во всех литературах мира вставали из гроба барабанщики, брели во Францию гренадеры и неслись по синим волнам океана корабли со Св. Елены. В Париже свирепствовал Беранже».51 Стоит ли говорить, насколько повлияла подобная «интеллектуальная мода» на позднейшее  осмысление наполеоновского образа в той же России? Толстой, Достоевский сделали из императора фигуру вполне значительную, знаковую, но совершенно не соответствующую исторической правде. Оттого трезвый тон уваровского суждения кажется теперь нам столь непривычным:  «Посмотрите, что сделали из Наполеона!.. Из гения могущественного, но сурового и полудикого, из отъявленного врага мнений демагогических, из богатыря, - ума положительного и самодержавного, создали какого-то проповедника вольнолюбивых понятий, апостола демократии, лицо символическое, миф, наконец...»52 Правды ради стоит заметить, что символическую фигуру и миф, а точнее антихриста, делали из Наполеона в 1812 г. русские проповедники и писатели. Немало потрудился на этом поприще молодой Уваров и даже его первый наставник, аббат Манген. Надо, однако, отдать должное Уварову – исторический образ Наполеона очень быстро сменил в его сознании прежние мифы. Кроме того, здесь идея самодержавия, пусть и лишённая главной одухотворяющей силы – Православия, параллельно России вышла на арену европейской истории. Но это было обнадёживающим знаком для дальновидных современников – Христианство и самодержавие стояли рядом с незапамятных пор, такими они включены в христианскую историософию, по которой одно явление есть залог другого. Как писал святитель Григорий Богослов: «...С успехами христиан возрастало могущество римлян, ... с пришествием Христовым явилось у них самодержавие, никогда дотоле не достигавшее совершенного единоначалия».53 Ещё один момент в восприятии Наполеона современниками мы должны учитывать. Вот что писала фрейлина двора и дочь поэта, А.Ф. Тютчева, в своём дневнике при начале Крымской войны (1853, 4 октября): «Неужели, как постоянно в прозе и стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею всемирной Христианской монархии, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон...»54 Поясним: эти люди не были героями Православной веры и истории, но были героями дворянского сословия, силы интернациональной на свой лад. Как видим, в ту пору мысли о византийском наследстве перемежались с претензиями на наследство Наполеона – и всё это были этапы постижения и охранения христианского порядка, опыт его реставрации.

* * *

Понимание «народности» в системе Уварова достаточно затруднено – прежде всего потому, что слово это ввиду своей обыденности и популярности в годы молодости министра не нуждалось в объяснении, а позднее славянофилы и Вл. Соловьёв, наконец, Г.Г. Шпет чрезвычайно запутали вопрос, пытаясь вывести из «народности» отвлечённое философское понятие, но игнорируя его исторический смысл. Уваров так писал об этом термине в отчёте о десятилетней работе министерства народного просвещения (1843): «Относительно к народности всё затруднение заключалось в соглашении древних и новых понятий; но народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид свой по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Неуместно было бы противиться этому периодическому ходу вещей; довольно, если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий...»55 Указывая причины, по которым часть общественного мнения воспротивилась этому началу, Уваров писал: «... Слово народность возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а по крайней мере рядом с прочими европейскими национальностями».56 Другими словами, народность – это синоним равноправия исторического народа в среде других таких же. И одновременно – показатель индивидуальности, непохожести, своеобразия как постоянной величины, не подверженной прогрессистским изменениям. У М.О. Меньшикова на сей счёт есть замечательно лаконичное определение: «Народы имеют свои титулы, не высказываемые, но признаваемые всюду»57 (показательно, что сказано это по поводу существенной стороны английского империализма). Или ещё короче, у А.А. Фета – «наш патент на благородство...» В своих заметках об Италии 1843 года Уваров уточнил: «Существование народа не слагается ли наполовину из искусства, наполовину из политического могущества? Когда любой из сих стихий не достаёт, жизнь общественная неполна: племена, лишённые обеих, не подлежат ведению истории»58 (от этих слов делается понятнее смысл теперешних разговоров о «конце истории»).

Понятие «народность» принадлежит немецкой учёности. Виднейший представитель этого мира, великий филолог Вильгельм фон Гумбольдт, друг Уварова, в 1814 г. внятно изложил определение народности – тем более в связи с вопросами просвещения, то есть служебной задачей нашего героя. Вполне вероятно, что как раз те мысли, которые мы приводим здесь, легли в основу непосредственной администраторской деятельности русского министра: «Вся жизненная сила, простота и свежесть нации воплощаются в народе, который – поскольку он всегда действует как масса – обладает и соответствующим характером. То, что поднимается над просвещением народа, просто превращается в индивидуальное, выходя таким образом в своём стремлении за пределы нации. ... Характер народа путём воспитания и других средств следует поставить в государстве в такие условия, чтобы он не только внушал к себе глубокое уважение высших сословий, которые от народа отделить до конца невозможно, но и склонность укреплять и обновлять их изнеженность его силой и его свежестью...»59 Интересно, что излагая свои принципы просвещения, фон Гумбольдт установил некую шкалу, степени которой чем-то напоминают понимание чинов гр. Уваровым: «Для высших сословий, однако, народность останется чуждым элементом, если не организовать просвещение таким образом, чтобы оно было всеобщим основанием, которым никто не сможет пренебречь, не презирая самого себя, и исходя из которого можно будет строить дальнейшее образование. Поэтому следует принять не двоякое обучение, а одно в ограниченных рамках и другое – более расширенное – для представителей низов и аристократии, а ведь истинное образование едва ли допускает ещё какое-нибудь различие, кроме названного»...60 Как видим, лишь сословные различия существенны для постигающих знание, причём характер знания неизменен, изменяется лишь глубина постижения. И ещё одно – народность для В. фон Гумбольдта не знает понятия «отсталость» или «анахронизм», для него Испания, сохранившая обычаи XVI в. не менее уважаема, чем возглавившая тогда «прогресс» Франция.

Провозглашение народности в числе мировоззренческих основ было также чертой реакции на мнения XVIII в., воспитавшие, наряду с поколением французской революции ещё и поколение русских вельмож времени Екатерины II. Критика этих мнений гр. де Местром была известна Уварову по собственной с ним переписке, а также, очевидно, из писем де Местра гр. А.К. Разумовскому. Де Местр писал последнему: «... На человека смотрят как на некое отвлечённое существо, неизменное во все времена и во всех странах, и для оного начертываются столь же отвлечённые проекты. ... Всякий план правительственного устройства, ежели не находится он в полном согласии с национальным характером, есть лишь пагубное мечтание. То же самое относится и к образованию... Прежде чем приступить к плану оного, надобно изучить обычаи, склонности и зрелость нации».61 Убеждённый католик, остро реагирующий на различные черты религиозной жизни, де Местр возмущался тогда же, в 1810 г., характером воспитания русской столичной аристократии: «Религиозное безразличие проявляется здесь в самых причудливых видах. К примеру, это единственная страна по вселенной, где не интересуются верой у воспитателей юношества».62 Россия, по мнению де Местра, стала усваивать западную цивилизацию как раз тогда, когда эта цивилизация вступила «в эпоху глубочайшего развращения ума человеческого. Бедствие сие усугубилось ещё и тем, что Россия подпала под влияние той нации, которая была и самым главным органом, и самой прискорбной жертвой сего порока. <...> Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь. Противу сего превосходства нет иного лекарства, кроме религиозного чувства».63 Де Местр был врагом Православия, но мастером положительной политической формулы. Последняя его мысль, истолкованная в приложении к России, представляет существеннейшей чертой народности как раз Православие. Таким образом и эта, интеллектуальной модой, казалось бы, рождённая часть триады Уварова имеет определённый вероучительный подтекст. А формула приобретает образ суммы, в которой народность русскую составляют слитые воедино Православие и самодержавие.

Таков интеллектуальный контекст и черты идеологии, названной её недругами «официальной народностью».

* * *

Как уже говорилось, мы не будем останавливаться на непосредственной администраторской деятельности С.С. Уварова. Отчасти её оценка заключена в словах Вл. Соловьёва, с которых начался этот рассказ. Вот ещё одна оценка служения министра, принадлежащая одному из его оппонентов, И.В. Киреевскому, относящаяся к 1855 г.: «... Сделано было многое для просвещения... покуда Уваров управлял министерством. Университетам даны были права, которые привлекли к ним большее число слушателей; гимназиям и училищам дано было лучшее устройство; профессора посылались учиться за границу; Археографическая комиссия отыскивала материалы для русской истории».64 Появилась небольшая, но очень качественная группа людей, названных «николаевскими профессорами» (Ф. Буслаев, М. Погодин, С. Шевырев, И. Давыдов и др.), противостоящих недорогого свойства популизму нарождавшихся академических либералов с «метафизическим душком» (слова поэта Г.В. Иванова). Как вспоминал П.И. Бартенев, издатель «Русского архива»: «О Грановском добавлю, что он не подавал студентам примера трудолюбия и, можно сказать, первый из профессоров стал искателем милости студентов. Шевырев говорил нам «ты» до окончания курса, а Грановский всем жаловался».65 К сожалению, судьба судила этим «николаевским профессорам» слишком рано уйти из жизни – всем, за исключением Ф.И. Буслаева. Но они же были собеседниками, воспитанными для себя Уваровым, закончившим дни в их компании.

Государь Николай Павлович также высоко оценил труды Уварова – 1 июля 1846 г. министр был возведён в графское достоинство. В утверждённом гербе красовался девиз: «Православие. Самодержавие. Народность». Став титулованным дворянином, гр. Уваров получил право на награждение высшим в России орденом св. Андрея Первозванного, коего главою на веки вечные был русский Царь – и никто иной. Орден пожалован в 1850 г.66

Но обстоятельства царствования складывались против аристократического возрождения, чаемого гр. Уваровым. У Государя было мало причин доверять дворянству, особенно после событий 14 декабря 1825 года, а также долгой оппозиционности существенной части сословия. После европейской революции 1848 г. Николай Павлович окончательно сделал ставку на бюрократию – и несколько сократил вольности.

Гр. Уваров подал в отставку. Он делал это дважды за свою карьеру, но вовсе не по причине «протеста против реакции». Скорее всего, в той форме реакции, которая предлагалась к исполнению, ему виделся сильнейший момент унификации, направленный прежде всего против аристократии. Политическое уравнивание подданных Империи (пусть не в правах, а в бесправии) сушило ростки аристократии духа, взращиваемые гр. Уваровым. Министр с этим не мирился. Интереснейший философ русского зарубежья Д.И. Чижевский видел в подобной правительственной реакции начала нигилистического, базаровского утилитаризма 60-х годов XIX в., воспринявшего, конечно, её форму, а не содержание: «Николаевская эпоха была уже в известном смысле переходом к просвещенчеству! В частности, универсальный утилитаризм не создан впервые «60-ми годами», он проводился Николаем Павловичем с первых лет его царствования. Если «общественный интерес», социальная польза, народное благосостояние стало с 60-х годов критерием, по которому обсуждались все явления духовной жизни, который хотели сделать руководящим для всех отраслей культурного творчества, по которому судили и осуждали отдельных представителей, целые направления и сферы культуры, то и Николаевская официальная Россия не знала других критериев, кроме той же «пользы», только иначе понимаемой. <...> «Народной пользе» предшествовал «государственный интерес», который, несомненно, руководил Николаем Павловичем, хотя и очень своеобразно им понимался».67 Одним словом, гр. Уваров отошёл в сторону, увидев определённую победу «эпохи безымянной», о которой говорил в речи о Гёте.

Часть своего теперешнего досуга он посвятил Дерптскому университету, некогда облюбованному его друзьями по «Арзамасу» - Воейковым и В.А. Жуковским. Здесь гр. Уваров публиковал свои книги и диссертации, почти всегда анонимно. От брака с Екатериной Алексеевной Разумовской он имел двух дочерей, одну из которых, Наталию, суждено было ему пережить. Сын его, гр. Алексей Сергеевич (1824 – 1884) – известный археолог, учредитель археологических съездов в России, создатель Исторического музея в Москве.

В конце жизни граф С.С. Уваров в полной мере смог обрести покой в атмосфере отчасти возрождённой, отчасти воспитанной его трудами, отчасти его же трудами приостановленной на пути к умиранию. В начале XX в. наш замечательный искусствовед барон Н.Н. Врангель прекрасно обрисовал эту атмосферу: «После окончания войны с Наполеоном – опять подъём интереса к России и к помещичьему быту. Это увлечение продолжается до конца царствования Николая Павловича. Между «Евгением Онегиным» и «Мёртвыми душами» заключён период нежного любования родной природой и родными традициями. <...> Освобождение крестьян было последним решающим моментом гибели старой культуры...»68

В год отставки умерла супруга министра. После этого гр. Сергий Семёнович покинул Петербург, поселившись в Москве. Здесь, в числе можайских вотчин Разумовских, ему досталось от жены имение Поречье. Как писал биограф Разумовских, А.А. Васильчиков: «Он собрал здесь обширную библиотеку (каталог её, составленный в 1870 г. А. Ладрагом и напечатанный мизерным тиражом по-французски – предмет вожделения теперешних западных библиоманов – Ю.С.), редкие мраморы, прекрасные картины. Сюда, между прочим, перевёз граф Уваров купленные им в Риме известные мраморные антики из дворца герцогов Альтемпе, между прочим, саркофаг, описанный Винкельманом. В Поречье, в кругу профессоров и учёных любил Уваров проводить <досуги>. Последние годы своей жизни он окончательно водворился между Москвою и Поречьем. В Москве, 5 сентября 1855 года незаметно потух этот блестящий и плодотворный ум. Граф С.С. Уваров погребён в родовом селе Холм, Смоленской губернии, недалеко от любимого им Поречья».69 Рассказывают, что московские студенты и уваровские крепостные спорили за право нести гроб бывшего министра...

Так закончилась жизнь человека, не просто бывшего богатым и знаменитым, но умевшего быть таковым. Хотелось бы, чтобы его помнили ещё и как одного из оригинальных и убедительных идеологов имперской России.

Июль, ноябрь 1999 г.

Примечания: