Каждую книгу можно прочесть по-разному: хоть на десять ладов, хоть на сотню. «Незнайку в Солнечном городе» можно толковать как сказку о возвращении человечества к блаженному райскому состоянию, к детской чистоте и невинности; роман о том, «Как закалялась сталь» позволительно считать упрощенным вариантом даосского поверья о «переплавке трупа в меч». Но все это о сочинениях сравнительно ерундовых и говорится больше ради шутки.

А вот небольшая книжка моего тезки Юрия Николаевича Арабова — совсем другой коленкор. В ней человеческие судьбы уподобляются театральной постановке: «завязка» линий жизни, попытка их распутать, прояснить — и неизбежная развязка, трагическая или освобождающая, просветляющая, катарсическая в зависимости от того, насколько удалось герою выпутаться из сетей судьбы.

В кино я не хожу, телевизора у меня отроду не бывало, к театру и режиссуре я отношения не имею. Посему и не буду касаться неподъемной для меня темы увязки режиссерских приемов с загадками человеческих судеб. Я прочел эту книгу как произведение мистическое, чем-то похожее на «Розу мира», тем более, что имя Даниила Андреева, параллели с его видениями то и дело проскальзывают на подмостках «Механики судеб» или за ее кулисами.

В книге три раздела и два «приложения». Разделы посвящены судьбам Пушкина, Гоголя и Наполеона, «приложения» — роли псевдонимов, лжеимен в жизни Ленина, Сталина, Джона Леннона и прочих талантливых лицедеев, а также миру сновидений самого автора. И, конечно же, это прежде всего рассказ Арабова о его собственной судьбе, срифмованной с судьбами его героев. Он в слегка завуалированной форме заявляет об этом в предисловии: «Повторю еще раз, автора интересуют только механизмы конкретной человеческой судьбы, имеющие универсальной характер и значение для любого из нас. Так называемые великие люди взяты в качестве примеров лишь оттого, что их жизнь известна исследователям, значит выявить подобные механизмы здесь легче, чем на жизни какого-нибудь Ивана Ивановича Иванова».

Основная идея «Механики» — преодоление кармической паутины, выход из тупика причинности в царство благодати. «Всем нам не хватает веры величиной с горчичное зерно, о большем вообще говорить не приходится. Не хватало этой веры и Пушкину, несмотря на его гениальность. Вместо Христа мы верим в примету, в зайца или кошку, перебежавших дорогу, в предсказание на картах, в рок ... Это приводит к тому, что кармические законы, причинно-следственные связи только укрепляются, и выйти из паутины собственных грехов не представляется возможным. Карма, таким образом, при всей своей мистичности, есть понятие «от мира сего», то есть посюстороннее. В этой ее механичности и заключен ее демонизм, заключено богопротивное начало, отрицающее спасение через любовь и веру». Пушкин, как и все мы, был, конечно, грешником, но «остается надеяться, что Господь на том свете наградил поэта за те страдания, которые перенес он на земле, за милость к павшим и мученический финал». Иными словами, великий поэт был предметом борьбы между Христом и кармой, то устремляясь на сторону одного, то попадая в сети другой, и только его трагическая кончина, своего рода «сораспятие» Христу, определила посмертную участь неутомимого дуэлянта и женелюба.

Судьба Гоголя куда страшней: он почти всю жизнь только и делал, что вглядывался в мир мертвящими глазами Вия. А когда под конец ударился в аскезу, она не просветила его и не одухотворила, а швырнула в бульонную ванну перед тем, как он сам швырнул в камин второй том «Мертвых душ». Известно, что при вскрытии его могилы в ней был найден скелет во фраке, но без головы. Обстоятельство более невероятное, чем пропажа носа у майора Ковалева. Гоголь словно сам сочинил свою посмертную судьбу. «Те раздвоения,— заключает автор,— которые заложил Николай Васильевич при своей жизни, еще не скоро отпустят его прах».

Еще одна трагическая фигура — Наполеон. Признаюсь, мне было страшновато приступать к этому разделу после знакомства с замечательной книгой Мережковского. Но оказалось, что современный мистик Арабов высмотрел в фигуре «маленького капрала» такую могучую игру светотени, которую не всегда замечал Дмитрий Сергеевич. Поразительно то место, где описываются духовные метаморфозы императора во время «Ста дней». Наполеон мог бы «продолжить революцию», развязать террор против сторонников короля, дать народу вновь почувствовать вкус крови, натравить его на всеевропейскую коалицию. Но он устал быть сверхчеловеком, даймоном — и возврат в человеческое состояние не дал ему выиграть битву при Ватерлоо. Силы зла, верно служившие императору всю его жизнь, отступились от него и он остался лицом к лицу со своей судьбой. Хватило дождя в ночь на 18 июня 1815 года, чтобы размыть дорогу к возможной победе, великая армия была разбита, а император превратился в узника св. Елены, гражданина Бонопарта.

Но, кажется, я увлекся пересказом «Механики», а это дело для рецендента неизменно гибельное. Скажу лучше два слова о втором «приложении», где Арабов описывает свои сновидения, стараясь уже напрямую связать их с собственной судьбой. Мне, как и ему, кажется, что наше инобытие предсказывается и отчасти проигрывается в сновидениях каждого. В «приложении» немало примеров такого рода. Хватает и совпадений моих смутных снов с куда более пластичными, «кинематографичными» видениями моего тезки. Пусть читатели «Механики» попробуют заняться такими же сравнениями на основании собственного сновидческого опыта. В конце книги говорится, что он — основа всей нашей духовной жизни: «...наша душа умнее нас самих, видит дальше, чувствует глубже. Но проявить себя и свои способности может лишь в пространстве  Н., ночи и сна, дарованного нам лишь затем, чтобы мы не забывали своего духовного родства с мирами, из которых мы вышли и в которые войдем...».