Всякий художник, чье творчество в той или иной степени является публичным свидетельством эсхатологического предчувствия, где мир горний и мир дольний присутствуют в пространстве одного холста, неизбежно предстает перед проблемой Традиции, которая для русского религиозного миросознания почти полностью исчерпывается иконой.

Однако если иконопись изображает объект молитвы - лик Божий, горний мир и прославленных святых, тех, кто уже победил "мир сей", то живопись отражает скорее атмосферу борьбы и преодоления, процесс, а не результат поиска Сакрального, вопрошание о Божественном, а не его лицезрение. Сила стремления отсюда Туда - торный путь поиска и испытаний - вот проблемы и темы религиозной живописи.

Не поддающаяся буквально-иллюстративному истолкованию образность полотен Валерия Харитонова имеет своим духовно-созвучным параллельным рядом и, наверное, путеводным ориентиром цепочку извлечений из священных текстов. Эта невидимая вербальная "озвученность" картин, видимо, помогает художнику в его сложном и рискованном в своей неканоничности опыте.

Живопись здесь подготавливает ночь Бессознательного и дневной свет Разума к ослепительному сиянию нездешнего рассвета, предвосхищает в красочных метафорах разлом застылой "повседневности" и косвенно учит "очевидству незримого", исподволь - подводит к воплощению наяву мистерии эсхатологического зрелища (когда, впрочем, зрителя как пассивного наблюдателя уже не будет) - к явлению Нового Неба и Новой Земли, к событиям, устрашающая и прекрасная суть которых воплощена в поэтике и образности Откровения Иоанна Богослова.

Поэтому на уровне собственно художественной формы в творчестве Харитонова верность традициям Живописи сочетается с их же преодолением изнутри, оспариванием всех "слишком человеческих" имманентных свойств и земнородных ценностей.

Так, при всем заметном унаследовании техники и пластического арсенала абстрактного экспрессионизма (и экспрессионистического типа живописи в целом), этот языковый арсенал здесь мобилизован в новых целях, переориентирован на "свое иное".

В работах Харитонова происходит радикальное переосмысление и даже порою подрыв матриц и парадигм закатной живописи Запада. В "полые формы" абстракционизма вселяется совсем иная, по сути сверхличная и сверхрациональная Неведомая Сила, восточно-христианская по своему воздействию и творящей мощи. Это ощутимо и по органическому замесу самой живописи, и по характеру основополагающих мистических интуиций, по результату в целом.

Солнечная мужская энергия восстания, энтузиазм воспарения ввысь и за пределы заменяют лунную, природно-зависимую жескую стихийность типичного экспрессионизма (хотя и в нем, особенно у немцев, последняя иногда преодолевалась через дионисийский мятеж письма). Порыв молитвы и вместе с тем титаническое дерзание, воинственность художественной Воли воплощены мастером в самой решимости к сокрушению всех препятствий на пути к трансцендентной свободе. "Абстракция" Валерия Харитонова повествует в эпически возвышенных интонациях о рубежах земного бытия, о пути человека к высшему предназначению, о стремлении к духовному Небу, в конечном итоге - ко Христу.

***

Харитонов пришел в живопись из театра, чтобы состояться мистически, а не эстетически и лицедейски. Театр с его ярмарочной образностью увлекал фантазийностью, празднично раскрепощал стихию плоти с ее полутонами чувств, вдохновлял формотворчество, расщеплял подсознание на его составляющие, чтобы затем сложить из них параллельный мир внешнего жеста и парадокса, сценическая дверь кужа была так же доступна, как проход в соседнюю комнату. В этом, но главное - в своей ориентации на мистерию, театр явился необходимым этапом становления метода художника, уникальной лабораторией пластических средств, наконец, той промыслительной возможностью прикосновения к новому пространственному измерению. Как сценограф Харитонов выступал преимущественно на первой драматической сцене России - в Малом театре, где осуществил несколько успешных постановок из классического репертуара. Театр воспитал в нем своеобразный "запас прочности", чувство независимости, крайне необходимое для свободного художника, лишь формально принадлежавшего к Союзу художников, но не примкнувшего и к группе нонконформистов. У Валерия Харитонова всегда был собственный путь "степного волка", со всеми достоинствами вольности, но и опасностями разрыва с художественной средой. Все более отчетливо проступавшая религиозная основа его, тогда еще "келейного", творчества заведомо исключала участие в официальном выставочном процессе. И лишь в середине 1980-х, после завершения серии работ на темы "Божественной Комедии" Данте (полностью представленной на персональной выставке в Италии), его произведения делаются доступны для широкого круга зрителей. Мировоззренческой закваской Харитонова следует считать феномен позднего творчества его матери - Лины Васильевны Порхуновой, художника по призванию и образованию, чья творческая воплощенность состоялась лишь в последние годы жизни, после сорока лет вынужденного молчания, под тяжестью все того же "красного колеса", сминавшего все аристократическое и духовно-личностное. Хранимые семьей картины Л.В. Пороховой ждут выставок, история жизни - монографии... Приход Харитонова в живопись в конце 70-х годов был определен библейским "дух дышит, где хочет", щедро явленным на примере неожиданно раскрывшегося дара его матери.

В живописи Харитонова эстетизм пластической культуры служит задачам своего рода мистического реализма. "Абстрактные" и "экспрессивные" приемы (на грани письма "informal") выражают не прихоти настроения, не смуту душевных вибраций, не эгоцентричную музыку субъективных переживаний, а реальность, преображенную вспышками апокалипсического зарева. Светоцветовое преображение материи обусловлено надприродной Божественной волей, а не капризом колористического вкуса. Мир вещественный уже зачастую утратил различимость узнаваемых форм, ибо затронут огнем той чаемой христианством "переплавки", которая, сохраняя духовную сущность прекрасного, очистит здешний космос от механического детерминизма, от статики обликов и обличий.

Угадываясь в тревожных пространствах картин-видений, стихийно-органический образ мира меж Небом и Землей, с его соотношениями почвенной энергии и небесной благодати, словно сошел с привычных орбит. Вещественные субстанции тварного естества, красочные соки и токи природного Универсума раскалены, - мы созерцаем их кипящими и полупрозрачными перед предстоящей "алхимической возгонкой" в высшее, "сверхнатуральное" качество, где само различие между духовным и природным, внешним и внутренним упразднится, исчезнет наряду с прочим разладом падшего мира. Нарастающие приметы "светопреставления" воспринимаются здесь не катастрофично-подавляюще, а празднично-феерично. Взрывы, всплески, столкновения "беспредметных" красочных вихрей и потоков изображают сонм живых сущностей природного и душевного миров, - мы видим борение или слияние разнородных внутрибытийных сил. Их разрозненность преходяща, их пестрый мир движется к заповедной грани превращения вещества в Дух и Свет.

Иносказательными намеками на такую супраматерию следующего века выглядят те цветовые, световые и фактурные находки харитоновских картин, которые лишь поверхностный взгляд примет за формальные, пресыщенно-живописные изыски. На самом деле внутреннее видение здесь очень далеко от двухмерной поверхности типичной "абстрактной картины".